Осень и зима 1941 года навсегда останутся в памяти жителей Москвы. Враг предпринимал отчаянные усилия, чтобы ворваться в советскую столицу. Над городом нависла смертельная угроза, но осеннее наступление гитлеровцев на Москву было отражено, а 5 декабря Красная Армия перешла в контрнаступление, разгромила врага на подступах к городу и погнала на запад.
            Всё население Москвы жило единым дыханием со своими защитниками. Москвичи сооружали на окраинах баррикады из мешков с песком, могучие противотанковые заграждения из "ежей", работали на заводах, не считая часов дежурили по ночам в отрядах противовоздушной обороны. Не отставали от земляков и шахматисты. Но москвичи не только крепили оборону и трудились. Жизнь города была полнокровной.
            По инициативе Московского городского комитета партии в самый разгар немецкого наступления, когда фашистская пропаганда трубила на весь мир о неминуемом в ближайшие дни и даже часы падении Москвы, наряду с другими культурными мероприятиями был организован и традиционный шахматный чемпионат столицы. В нем приняли участие шесть мастеров, в том числе и я, и два первокатегорника. Играли в два круга.
            Турнир проходил в помещении Московского комитета по физкультуре и спорту, в большом зале которого помещался тогда городской шахматный клуб. Отдельные туры проводились в Клубе писателей, в Центральном Доме работников искусств, в Доме журналиста. Несмотря на суровое время, турнир привлек много зрителей.
            Играть было нелегко во всех отношениях. В Москве было тогда полное затемнение, так что по улицам вечером приходилось идти ощупью. Трамваи и троллейбусы ходили с большими интервалами, и на остановках долго приходилось стоять в очереди, как и в булочных за хлебным пайком по карточкам, который был очень скудным. Метро работало до семи часов вечера. И не было уверенности, что после игры попадешь домой, а не будешь всю ночь корчиться на ледяных шпалах метро, так как выходить на улицу нельзя было не только до долгожданных слов "Граждане! Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!", но и до конца комендантского часа. А когда участник чемпионата находился дома, бессонные ночи на дежурствах ПВО отражались на нервах и, стало быть, на спортивной форме.
            Тем не менее турнир оказался интересным и прошел в полноценной спортивной борьбе. Правда, вначале нормальному течению партий мешали обстоятельства, о которых теперешние шахматисты, болезненно реагирующие на малейший шум в зрительном зале, не имеют представления. Это был вой сирен при воздушных тревогах, гром зенитных батарей, расположенных на московских площадях и бульварах, иногда — глухие удары бомб.
            27 ноября 1941 года состоялся первый тур чемпионата Москвы, и с тех пор игра шла регулярно, по расписанию, с обычным контролем времени и днями доигрывания. Однако участники, уже задолго до турнира привыкшие к вою сирен, вскоре начали ворчать, что при тревогах приходится прерывать игру и отправляться в бомбоубежище. Недовольны были и те, кто в этот момент имел лучшую позицию, так как невольный перерыв мог быть использован партнером для анализа (в уме!), роптали и те, кто проигрывал и возлагал обычные надежды на промах противника, на взаимный цейтнот и пр.
            Поскольку в помещении Комитета по физкультуре и спорту обычно, кроме дежурившего коменданта дома, никого не было, а он сам тоже был страстным болельщиком, то вскоре по единодушному решению участников игра не прекращалась даже во время тревог.
            Турнир закончился 8 января 1942 года победой лейтенанта Красной Армии мастера И. Мазеля, который получал увольнительные с недалеко проходившего фронта для очередных туров. Я занял 3-е место. Ход турнира освещался мной в газете "Известия". Надо отметить, что и редакция газеты, и Московский комитет по физкультуре и спорту, и участники получили массу приветственных писем от фронтовиков, от эвакуированных жителей столицы и вообще от советских людей. То, что в осажденном городе проходит традиционный шахматный чемпионат и его регулярно освещает пресса, лучше всяких опровержений свидетельствовало о лживости фашистской пропаганды, будто Москва разрушена, горит, что в ней прекращена всякая нормальная культурная жизнь и т.п. Характерно, что снимок одного из туров чемпионата был помещен в вышедшей в 1942 году книге о героической обороне Москвы.
            Будучи по состоянию здоровья освобожден от военной службы, я в годы войны, помимо участия в нескольких показательных соревнованиях, занимался литературным трудом и журналистикой, печатая также обзоры турниров в газетах "Известия", "Московский большевик", "Красный спорт". Работал судьей соревнований в Комитете физкультуры и инструктором в спортивных обществах "Трудовые резервы" и "Наука". Много времени отнимали ночные дежурства в команде ПВО во дворе дома и на чердаке с щипцами и лопатой: чтобы засыпать песком зажигательные бомбы. Правда, этим малопривлекательным делом мне, к счастью, заниматься не было суждено, так как после первых тяжелых месяцев войны московское небо было наглухо закрыто для гитлеровских стервятников.
            Но больше всего времени и заботы я уделял общественной, шефской работе в госпиталях и воинских частях. С осени 1941 года в Московском шахматном клубе была создана бригада пионеров этого благородного дела из мастеров Алаторцева, Зубарева, Дуз-Хотимирского, Юдовича. Входил в нее и я. Бригада развернула постоянную работу по обслуживанию шахматными мероприятиями раненых бойцов в госпиталях и воинов подмосковного фронта. Большую работу по организации выступлений членов бригады вела секретарь шахматного клуба Анна Афанасьевна Щербакова. Потом к этому патриотическому начинанию подключились многие другие московские шахматисты и шахматистки. По официальным данным, за годы войны клубом было проведено свыше 2400 шефских выступлений в воинских частях и госпиталях.
            По окончании войны шахматисты-общественники (в их числе и я) были награждены Почетными грамотами Общества Красного Креста и грамотами Комитета по физкультуре и спорту за шефскую работу в госпиталях. Их работа в воинских частях была отмечена благодарностью в специальном приказе командующего Московским военным округом. Было немало благодарственных писем из отдельных госпиталей. В сохранившемся у меня ветхом послании эвакогоспиталя за подписями начальника его военврача первого ранга Ежова, замполита майора Шалимова и пяти раненых офицеров выражается "благодарность Шахматному клубу, гроссмейстеру Флору, мастеру Алаторцеву, первокатегорнику Щербакову и особенно — мастеру Панову" и подчеркивается: "Очень много внимания раненым шахматистам уделяет мастер Панов. Почти каждую неделю он приходит в госпиталь, дает сеансы одновременной игры, читает шахматные лекции с разбором партий на демонстрационной доске".
            Такие письма наряду с медалями "За оборону Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.", которыми были награждены я и другие шахматисты, остаются живым, волнующим воспоминанием о тревожных и героических годах, которые пришлось пережить населению столицы.
            Я провел более 150 выступлений (бесед и сеансов одновременной игры) в госпиталях и воинских частях, главным образом на подмосковных аэродромах. Это был нелегкий труд, но не потому, что часто был усталым и голодным. Сознание того, что делаешь полезное дело и как-то облегчаешь военные тяготы и страдания бойцов, позволяло преодолевать все трудности. И не потому, что, пока доберешься до воинской части, сам много переживешь. (Помню, как-то я несся десятки километров по ледяной ухабистой дороге на мотоцикле, сидя сзади водителя. Смелый и опытный, он развивал огромную скорость, а я, никогда не ездивший ранее на мотоцикле, прилагал все силы, чтобы, как камень из пращи, не вылететь на дорогу, и жалел, что еду на аэродром, а не в госпиталь... Таких чисто военных поездок, о которых теперь вспоминаешь со смехом, было много.)
            Но тяжело было не физически, а морально. Бывало, проводишь сеанс против двух-трех десятков летчиков и думаешь, глядя на них, что, может быть, через день, через час, а то, в случае внезапной боевой тревоги, через несколько минут эти цветущие, жизнерадостные юноши ринутся в смертельный бой и некоторые уже никогда не вернутся назад. Меня вначале даже удивляла веселость и беспечность этих людей, но потом я понял, что для них героизм, самопожертвование стали повседневным бытовым явлением, чем-то само собой разумеющимся, привычным, и я стал еще больше восхищаться своими партнерами.
            Тяжелыми морально вначале были и выступления в госпиталях, пока я не привык к внешнему виду ужасных ран и увечий, к страданиям, причиняемым войной. На первых порах было даже трудно играть от переполнявших сердце сочувствия и жалости. Хотелось чем-нибудь отблагодарить героических защитников Родины и как-то скрасить их печальный, вынужденный отдых. Это натолкнуло меня на новую идею. Теперь пришло время раскрыть свой "производственный секрет", который я в то время не решался открыть даже коллегам-мастерам из боязни, что они меня высмеют или, еще хуже, разгласят секрет моим подшефным. Ведь даже среди высококвалифицированных шахматистов встречаются люди чуждые, а то и враждебные новым идеям, если те сколько-нибудь спорны.
            Проводя после бесед на шахматные темы первые сеансы одновременной игры среди раненых, я применял обычную тактику: старался играть как можно лучше и выиграть все партии. Это мне удавалось, поскольку среди раненых было немного сильных, квалифицированных шахматистов, да и те от болезни не были в должной спортивной форме. Вместо обычного гула одобрения, которым до войны встречался подобный стопроцентный результат, наступало молчание, чувствовалась какая-то неудовлетворенность у раненых шахматистов, а стало быть, и у меня, так как я и раньше всегда чутко воспринимал настроение аудитории.
            В один прекрасный вечер, пробираясь домой по неосвещенным улицам после более чем "успешного" сеанса, я призадумался. В чем дело? И внезапно меня осенило: задача мастера в его шефской шахматной работе — не щеголять силой, техникой и быстротой игры, а доставлять людям развлечение и радость. Проще говоря, мастер должен не только выигрывать, но и проигрывать, так как именно выигрыш у мастера, да еще на глазах у товарищей может доставить рядовому шахматисту — будь он в военной форме или в больничном халате — удовольствие.
            "Но проигрывать нарочно,— размышлял я,— грубой ошибкой, было бы неумно и не только бы не достигло цели, а произвело бы обратный эффект и скомпрометировало бы меня как мастера, как шефа". "Ничего интересного! — сказали бы наблюдатели.— Майор Синицын выиграл, конечно, но чисто случайно. Мастер, в сущности, зевнул коня. Торопился, видимо, или халтурил. Вообще играл кое-как. Какая это победа?"
            То же ощущал бы и шахматист, которому бы я так проиграл.
            И я разработал совершенно новую технику шефского сеанса. Начинал я теперь сеанс против 20—25 противников не торопясь, не разыгрывая, как раньше, дебют быстро, а играл медленно, присматриваясь к личностям шахматистов, к их игре, выявляя наиболее умелых. Из такой группы сильнейших я мысленно отбирал, если дело было в госпитале, наиболее тяжелого и заслуживающего участия раненого, а если сеанс шел в воинской части — наиболее приглянувшегося мне обладателя орденов и медалей. И партия с избранным партнером была единственной, в которой я проявлял все свое искусство, тогда как остальные вел на обычном техническом уровне опытного сеансера. В этой же партии я ставил себе задачу не блестяще выиграть, а блестяще проиграть, причем так, чтобы партнеру в голову не пришло мое столь странное намерение. Я старательно создавал позиции, в которых при внешнем равенстве шансов партнер мог бы провести остроумную, эффектную комбинацию. Если он не находил ее и плохим ходом разрушал мои старания, я снова, как терпеливый паук, восстанавливающий порванную паутину, создавал возможность другой красивой комбинации. В одну такую партию я вкладывал больше творческого труда, чем во все остальные, и порою, когда наконец мой партнер находил представлявшуюся ему возможность яркой комбинационной победы, я был в полном изнеможении. Но уже при первой экспериментальной проверке "моей системы" я был полностью вознагражден! Когда я сдался и торжественно поздравил моего партнера с превосходной победой, послышались восклицания, смех, шутки, вокруг счастливого победителя столпились раненые, он показывал им финальную комбинацию, они хвалили его, разбирали варианты атаки, хлопали по плечу. Он сиял, забыв даже боль от раны. Не менее был доволен своим поражением и я, так как знал, что нашел секрет успеха. В дальнейшем я уточнил свой метод, отбирая мысленно из участников сеанса не одного, а двух сильнейших, и тот, кто первым осуществлял выигрывающую комбинацию, и становился "героем дня", а с другим я обычно сводил партию вничью. Но самое главное во всём этом было то, что я заинтересовывал сеансами и центральной партией не одного участника, а всю аудиторию, и даже после моего ухода давал им пищу для шахматных разговоров, обсуждения вариантов, похвал товарищу и пр. Думаю, что теперь, спустя годы, мои "победители" простят мне это разоблачение хотя бы за то, что я стремился скрасить им и их товарищам хоть один вечер трудной боевой жизни. Мне кажется, что я был прав.
            Теперь перехожу к моим турнирным встречам военных лет.
            В Москве в эти годы был проведен ряд интересных соревнований с участием гроссмейстеров и мастеров. Из них особенно выделяются чемпионат Москвы 1942 года, посвященный 25-летию Великого Октября, в котором я занял 5-е место, позади Смыслова, Болеславского, Котова и Лилиенталя, турнир в честь 25-летия Красной Армии, в котором я разделил 4—6-е места с Алаторцевым и Романовским, и чемпионаты Москвы 1943 и 1944 годов, где я играл со средним успехом.
            В 1943 году я ездил в Казань, где сыграл вничью матч с талантливым белорусским мастером В. Сайгиным, а в следующем году участвовал в показательном турнире мастеров в Иваново. Но самые яркие впечатления у меня сохранились от поездок на полуфиналы чемпионатов СССР в феврале 1944 года в Баку и в марте 1945-го в Киев. В обоих соревнованиях я "не дотянул" по пол-очка до выхода в первенства СССР.
            В бытовом отношении эти поездки были полным контрастом! В Баку нас, приезжих участников, приняли великолепно, дали хорошие номера, где я впервые с начала войны мог ежедневно принимать горячую ванну, и организовали такое питание — разнообразное и обильное даже с точки зрения мирного времени,— что привыкшим к скудным карточным нормам москвичам была в диковинку вся эта роскошь. Но загвоздка была в том, что платить за трехразовое питание приходилось по коммерческим ценам. Оно обходилось в день по 80 рублей, а денег на оплату его выдавали лишь 30 рублей. Разницу надо было доплачивать из личных средств, а их у меня, например, не было. Я истратил привезенные с собой деньги на обратный проезд, продал кое-какие носильные вещи и даже руководство Рабиновича по эндшпилю. Всё же не хватило! И другие участники были в том же положении. Тогда мы обратились к администрации турнира с чистосердечным признанием, что платить в ресторане нечем, и она нашла остроумный выход, добавив ежедневно по пачке папирос по "обычной" цене. Теперь уже разница между государственной и коммерческой ценами папирос обернулась в нашу пользу, и бюджет был сбалансирован. Приехав в Баку переутомленным и истощенным, я вернулся оттуда, как из санатория, и это сказалось даже на игре. Вот что было написано в турнирном бюллетене об итогах турнира: "Сильно не повезло мастеру Панову. Он растерял несколько очков в первой половине турнира, и, несмотря на прекрасную игру во второй (блестящие выигрыши у Лилиенталя, Копаева и др.), всё же остался за чертой победителей".
            В том же, 1944 году в Москве я сыграл вничью матч с мастером М. Камышовым.
            Киевский полуфинал был организован вскоре после освобождения города от немецких захватчиков. Впечатление от руин чудесного Крещатика, по которому мы ходили каждый день, было ужасное. Повсюду виднелись надписи, что вот это здание разминировано, а это — нет. Особенно меня поразили две детали. На огромном обгорелом многоэтажном остове, где всё внутри уничтожил пожар, была старательно выведена большая надпись: "Этот дом принадлежит Наркомфину УССР". Какие-то педантичные бухгалтеры боялись, как бы дом ночью не украли!
            В другом сохранившемся большом здании, где разместилось много учреждений, в том числе Комитет физкультуры, я отправился искать уборную и, подходя к ней, с неудовольствием увидел на двери бумажку с надписью. Казалось ясным, о чем она объявляла. Но я не учел психологии жителей разрушенного города. Бумажка гласила: "Уборная работает"!
            Правда, поселившись в гостинице, я понял, почему висят такие бумажки: не было воды, и приходилось для питья и для умывания покупать бутылки фруктовой воды или приносить в термосе чай из ресторана.
            Зато с каким удовольствием, снова приехав в Киев в 1950 году, я увидел восставший, как феникс из пепла, чудесно восстановленный город, громадные величественные здания Крещатика, опоясанные зелеными аллеями, и радостно бурлящую всюду жизнь.
            Я уже упоминал, что в те годы, как и раньше, освещал соревнования в газетах. С 1941 года началось мое постоянное сотрудничество как шахматного обозревателя в газете "Известия", которое продолжалось 23 года! Помню, как по окончании чемпионата СССР 18 июня 1944 года я пришел в "Известия" и редактор отдела информации мне сказал, что он доволен объективностью и литературным качеством моих шахматных репортажей и только не знает, чем меня отметить. Я подумал и сказал, что самая приятная для меня премия была бы новая лента для моей пишущей машинки, так как прежнюю не менял с начала войны. Лент тогда нигде нельзя было купить. Он встал, ушел на несколько минут и, вернувшись, торжественно вручил мне, как нынче принято говорить, "ценный подарок". Я ушел счастливым!

"Василий Панов. Сост. Я. Б. Эстрин", М., "Физкультура и спорт", 1986
Подготовка страницы: fir-vst, 2013