— Неужели так больно?
            — Еще бы не больно — иголку втыкают прямо в глаз.
            — Кто, Таня?
            — Нет, Юля.
            — А-а, Юля… Да, она твердо работает.
            Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две стороны свои жидкие седые усики.
            — Теперь легче вже?
            — Вроде немного легче. Но все равно ужасно больно. Дело в том, что я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят операцию без наркоза?
            — Они дают новокаин.
            — Я имею в виду — без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить.
            — Ну нет, нет, не надо думать об этом! Я имел три операции. Это можно терпеть. Ради глаз можно.
            Мне делали укол в глаз каждое утро. Вечером, когда гасили свет в палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе. В девять, после завтрака, мы становились в очередь к сестре. Потом в курилке час примерно я плясал от боли. А после, в одиннадцатом часу, проваливался наконец в блаженный сон. Ничто мне не мешало — ни жаркое июньское солнце, ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти соседей, ни пылесос в коридоре. Всё слышал, и всё только убаюкивало.
            Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым пациентом и выпросил одиночную каморку. Без соседей, но и без окна и почти без пространства — кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длинной скамье с высокой спинкой в темном тупике коридора. Скамья была старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и задов. И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Иванович был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет.
            Западный был человечек. Хотя вся его жизнь на Западе — это время оккупации и сидение в гестапо. Потом — и гораздо дольше — он сидел в лагере под Пермью. А на свободе и до, и после лагеря Вацлав Иванович преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе Белоруссии и Литвы. Он был чех. Я-то думал — поляк, раз Литва, Белоруссия… Но он сказал: нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнациевич. Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем. Какие сильные гены! Ведь всю жизнь, можно считать, абсолютно всю жизнь он "наш". А вот — не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным воротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и самое поразительное — не стрелка, но всё же складка на пижамных брюках. Ну, еще и европейские усики.
            — Нэвжели вы любили в школе математику?
            — Обожал. Остальное было легко. А это… одолеть алгебру… Это было как спорт.
            — Математика — это логика, а логика — это разум. Все мои ученики ненавидели алгебру. Почти все. (Он еще иногда окал и сказал: почти все). Который час?
            — Уже начало восьмого.
            — Надо ужинать.
            Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно свободно. Он попадал сюда уже много раз и знал пространство по сантиметрам. Но в коридоре стояли две одинаковые скамьи — друг против друга. И чех забыл, на какую из них мы сели. Вставая, он свернул направо, в глухую стену. Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот маленький пируэт вдруг ясно показал мне: Вацлав Иванович был слеп. Я взял его под руку.
            — Квадрат суммы двух чисел забыли?
            — Это как раз помню.
            — Нэвжели не забыли?
            — a²+2ab+b².
            — Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне. Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма?
            — Да, слыхал… но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже сто лет никто не может решить.
            — Доказать не может,— поправил меня Вацлав Иванович.— Она совсем простая в задаче. Вы поймете. Заходите ко мне после ужина, я покажу вам.
            — Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам!
            — По зубам, по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Ферма.
            Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные полосы, звук то исчезал, то возвращался. После программы "Время" несколько человек ушло, освободилось кресло. Я опустился в него и стал задремывать под однообразный документальный фильм про галерею Уффици. Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Кажется, сегодня завалюсь без всяких мыслей про уколы, про боль, про завтра. Какая там теорема Ферма! Да и старик, наверное, забыл, о чем говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без задников. Надо бы зубы почистить… но это еще идти на тот край отделения в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил.
            Каморка Вацлава темна — из-под двери света не видно. Уснул, конечно. Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь. Старик сидел на аккуратно застеленной кровати, чинно положив руки на колени. Слабая лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке. На кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга.
            — Входите, входите! — сказал Вацлав Иванович.— Зажигайте верхний свет. Сейчас вы всё поймете.— Он нервно разгладил на стороны свои плоские усики.— Садитесь, садитесь на стул.
            Я смертельно хотел спать.
            — Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипотенузы равен…
            — Сумме квадратов катетов.
            — Это так, и это очень красиво. Значить,— он произнес слово с мягким знаком на конце,— если в прямоугольном треугольнике меньший катет равен трем, больший — четырем, то три в квадрате — девять, четыре в квадрате н шестнадцать, девять плюс шестнадцать будет двадцать пять. Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это так. Это понятно?
            — Угу.
            — Что?
            — Понятно, понятно.
            — Теперь я буду говорить тише — десять часов, там, за стенкой, женская палата, они рано ложатся.
            Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему стулу. Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу:
            — Значить, так, откройте.
            В книге была закладка. Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обычная фотография пса. Пес сидел возле парадной, раскрыв пасть и свесив на сторону язык.
            — Это ваша собачка?
            — Нет, это Искра, овчарка-поводырь. Морозова Николая Герасимовича, который умер.
            — Ага… Отчего умер? — У меня слипались глаза, и даже, кажется, что-то снилось.
            — Он умер от инфаркта. А Искру взяли обратно в питомник.
            — Ага-а…
            Мне снилась светлая комната в деревянном доме. Окно выходило на веранду. За верандой колыхалась под ветром сирень. Звучный женский голос говорил: "Позовите сестру, позовите сестру!"
            — У них в палате две лежачих,— сказал Вацлав Иванович.
            Я поднялся и пошел в дежурную комнату за сестрой.
            — Да, я знаю,— сказала сестра Таня,— уже иду. Ей укол надо. Сейчас.
            Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки.
            — Идет?
            — Да, сейчас придет. Идет сестра! — крикнул я в женскую палату.
            Мы снова сели на свои места — колени в колени.
            — Теперь смотрите. Вот, значить, формула: aⁿ+bⁿ=cⁿ. Видите?
            Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу. Там через все секции учетной разлиновки четко было выведено:
aⁿ+bⁿ=cⁿ
            — Так вот, еще в семнадцатом веке Ферма предложил доказать, что, если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, aⁿ+bⁿ≠cⁿ.
            — Больше двух?
            — Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно.
            — А если больше двух, то невозможно?
            — Невозможно.
            — А зачем доказывать отрицательную истину?
            — Как?! — тихо вскрикнул чех.— Отрицательная истина отличается от положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля.
            — Ну! — От желания спать я начал терять вежливость.
            — Переверните страницу,— сказал чех.— Смотрите. Теперь я начинаю мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое — допустить на время, что n — целое число, кратное одному из однозначных чисел. Понятно?
            — Ну… да.
            — То есть двадцать один — годится, оно кратно трем и семи, да? Оно делится на три и на семь. Так. Двадцать два — годится или нет?
            — Годится.
            — Кратно чему?
            — Двум и одиннадцати.
            — Одиннадцать — не однозначное число. Однозначное только от двух до девяти. Кратно двум. Двадцать три — годится?
            — Годится.
            — А чему же кратно двадцать три?
            — А?
            — Чему кратно?
            — Чему?
            — Ничему. Значить, не годится.
            — Да, не годится. Ну…
            — Второе допущение. Переверните страницу.
            Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза. Нехорошо было пользоваться слепотой собеседника, но я ничего не мог с собой поделать.
            — Теперь мы приходим к простому уравнению… Переверните страницу.
            Я перевернул вслепую и, кажется, даже не одну, а сразу несколько страниц зацепилось.
            — Остается признать, что aⁿ+bⁿ всегда меньше x.
            Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу. Страница, о которой говорил старик, была давно потеряна, и нить рассуждений окончательно ускользнула от меня. На расчерченной бумаге громоздились какие-то совершенно неведомые буквы, знаки, степени, корни. Может быть, это была уже другая теорема.
            — Теперь вы видите это неравенство? — спросил чех.
            Я захлопнул книгу.
            — Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно.
            — Вы устали. Отложим до завтра.
            — Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее решил или нет?
            — Пьер Ферма написал несколько знаков на полях возле формулы и ссылку на другие свои бумаги.
            — Значит, у него решение было?
            — Видимо, так.
            — А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постановка задачи?
            — О, да вы математик! — засмеялся старик.— Вы такие слова знаете… Почему некорректная?
            — Да потому что я применяю это к обычной жизни! — Я начал злиться, и сонливость прошла, отодвинулась.— Это то же самое, что сказать человеку: докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу.
            — Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некорректных.
            — А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы — это колоссально, потому что это всегда так. Это — открытие. И это нужно для дела, для людей. А здесь… Допустим, вы доказали, что никогда так быть не может. Ну и что? Это же бездна. Никогда…
            — Это и есть бездна,— тихо сказал чех и облизал свои плоские усики.— Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там, в бесконечности, есть дно, что там уравнение может сойтись. А оно не может. Бездна.
            Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел.
            — Вы говорили, что у вас много друзей — больших физиков и математиков,— продолжал Вацлав Иванович.— Я бы только хотел, чтобы кто-нибудь познакомился с этим доказательством. Это моя мечта.
            Я долго стряхивал с простыни непонятно откуда набившиеся крошки, песчинки. Стряхнул, лег и все равно почувствовал множество крупинок, въевшихся в тело. Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней. Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, какие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедлива жизнь! Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй, больше замечен, чем Вацлав Иванович, и что это несправедливо. Потом захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновременно. Я перевернулся на другой бок, и мысли мои повернулись. Я стал думать, что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырчатой простыне в палате с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в глаз. А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать… Потом я уснул.
            Мне снилась внутренность гладкой черной трубы. Я летел по ней, слегка касаясь плечами маслянистого металла. Потом меня прижало всем правым боком — поворот. Скорость была громадная. Крутая извилина кончилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет — труба кончалась раструбом, и там, в конце, под сильным ветром колыхалась сирень.
            В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой жидкостью. Рюмку привязали к голове резиновым бинтом. Подсоединили к торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток. Я откинулся на спинку кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно, пышное тепло июня. Легкое потрескивание никому непонятных электроприборов, бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно говоря, никакой веры в это лечение — уж слишком всё это симпатично, слишком умиротворяюще. Тебя просто греют, просто не тревожат. Тебя просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что нет. А все-таки приятно.
            У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек. А от ножек шли проводочки к черным коробочкам на стене. Мы походили на инопланетных насекомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы.
            Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и легко я думал ни о чем. Потом я стал мысленно разглядывать внутренность моей головы. Я подбирался с фонариком к местам, где глаз крепится к глазнице. Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-проводочки. Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело — оно походило на непрозрачное волнистое стекло в дверях учрежденческих туалетов. На нем была пыль. Я думал о том, что человек, лишенный зрения, видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть индульгенция, позволяющая ему не думать о других. Это его право, и в этом есть определенная соблазнительная степень свободы. Например, я лично свободен еще минут двенадцать — до конца процедуры — не задумываться, не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Иванович, тот вообще… Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие тревоги. Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу, сплошь исписанную почти совершенно слепым человеком. Вспомнил его напряженную сосредоточенность. Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших условиях. Ему всё труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сделать своим секундантом, чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю…. Мне стало стыдно, и лицо вспотело под резиновыми бинтами. Вацлав не подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня.
            — Я его отпустила домой за документами. У него завтра комиссия,— сказала мне завотделением.
            У меня с ней были славные шутливые отношения. Как бы не замечая своего жуткого вида — больничной пижамы, тапочек, бахил,— я в ее присутствии постоянно обозначал все признаки салонной галантности — вскакивал со стула, шаркал ножкой, кланялся. Ей это нравилось.
            — А далеко живет наш Вацлав?
            — Ох, далеко! На окраине.
            — И что же, сам поехал или кто его забрал?
            — Сам, сам. Он одинокий. Потихоньку, с палочкой, с палочкой.
            — Вот что, мадам, Любовь, свет, Володимировна… позвонить бы мне по телефону, да не из автомата, а для тихой беседы, а?
            — Во как! — Она кокетливо покачала головой.— Идите ко мне в кабинет. Ключ в двери. Запритесь изнутри.
            Из больницы легко разговаривать даже с тем, кому не собрался позвонить месяцы, а то и годы.
            — Я уж думала, ты совсем пропал. Может, думаю, зазнался или, может, эмигрировал. Или, думаю, влюбился…
            — Что ты, что ты, дорогуша моя! Просто так получилось. Я сейчас из больницы звоню…
            — Как? Что? Где?
            — Да нет, всё уже нормально…
            Всё! Мои ви´ны уже позабыты, и вроде уже должок за ней — она дома, а я вот в больнице. Уважают в России болезнь.
            — Кстати, о птичках… Что ты думаешь о теореме Ферма?
            Трубка замолчала. Потом послышался легкий смешок… хмыканье.
            — Ну, ну, продолжай.
            — Ты не подумай чего плохого, я еще не свихнулся, скажи только — ты ведь работала в этом математическом издании, как оно называется? Ты еще там?
            — Я давно не там. Ты мне, дорогуша, не звонил два года. Вот что… апельсинов я тебе привезу и что я о тебе думаю, скажу откровенно, а насчет Ферма… позвони Саше. Он в журнале работает, и он тебе скажет, что он думает о Ферма и что я думаю о Ферма. Целую. Пока.
            Я позвонил Саше и произнес все положенные слова вежливости вроде: "Брось, старик, да знаю я тебя" или "Да надо плюнуть на всё, сесть нам вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки". Когда я дошел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз.
            — Алло, ты здесь?
            — Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет?
            — Семьдесят, может, больше. Слепой старичок.
            — Я всё понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого.
            — В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку?
            — Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее — сумасшедший. Я это всё десятки раз видел. Теорема Ферма в математике — это как перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть, но ведь не укусишь.
            — Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два простых допущения и… всех дел полчаса… а? Он, Сашок, и в гестапо сидел, и в лагере сидел.
            — Ну, ладно. Потом, может, занесешь, и я тебе объясню. Только не давай ему моего телефона.
            В дверь три раза стукнула Люба Владимировна:
            — Это я, хозяйка, иду покурить.
            Я повесил трубку.
            В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой. Еще раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился набок. Искра улыбалась.
            Двое моих сокамерников играли в шахматы. Трое остальных давали советы и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры руками и отталкивать друг друга. Потом вся партия просыпалась на пол, и мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки, крича одинаково: "Ты играл за "Пищевик" или я играл?"
            Я лег на спину поверх одеяла и попробовал читать доказательство сначала.
            aⁿ+bⁿ=cⁿ; при n>2 aⁿ+bⁿ≠cⁿ
            Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли, как детектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванулся через страницу вперед, и опять накатились сонливость и равнодушие. "А на хера мне с ним играть? — кричал храпун.— Он поля не видит в сраку, он пешки жрет — и п….ц!" "Во, во! — говорил от окна Володя, которому шибануло глаз взорвавшимся кислородным баллоном.— Вот ты используй! Ты выиграй! Попробуй!" "Одна попробовала, да весь и сжевала". "Всё, статус! — крикнул плешивый дядя Леша.— Развели, ё моё, экологию. Я футбол буду слушать".— И он стал прилаживать наушники.
            Вацлав Иванович появился перед ужином. "Ручаться не могу,— сказал я ему,— но, может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с кем". Чех не дрогнул. Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообщение.
            — Могу я попросить ту фотографию с тетрадки?
            — Искру?
            — Да, да, Искру.
            Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ругань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, отвернувшись друг от друга. Я взял книгу и вышел. Вацлав ждал меня у распахнутой двери своей каморки. "Заходите". Он снова подчеркнул букву "О". Мы уселись во вчерашнюю позицию — я на стуле, он на кровати. Я вложил в его руки бухгалтерскую книгу. Он вжикнул большим пальцем во всю толщину страниц, определяя — где фотография? Взял карточку и осторожно положил поверх гроссбуха. Несколько раз быстро пригладил усики. Только теперь я заметил, что он сильно взволнован: руки слегка тряслись, кожа на лице стала совсем пергаментной.
            — Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой. Обратно меня привез на машине сосед. Потому что мне стало нехорошо около двери.
            — А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились?
            — О, это не им. Это мне. Завтра комиссия. Они мне два раза´ (он сделал ударение на последнем слоге), два раза´ вже отказывали.
            — В чем отказывали?
            — Я хочу собачку.
            Мы помолчали.
            — Если бы это была Искра, то это как семья. Мы давно знаем друг друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка.
            — Из питомника? Это специально, что ли — поводыри?
            — Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю.
            — А почему вам могут отказать? Ведь вы же… — Я замялся.— Чего им надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли?
            — Да, да… тут и группа инвалидности, и еще, и еще… Большие интриги. Надо, с одной стороны, доказать, что ты абсолютно одинок и не имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны,— что имеешь средства хорошо содержать собачку. Потому что ты стар и умрешь, а она еще перейдет к другому. Я жду уже два года, но там очередь, и много человек на одно место.
            — Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пойду. Это здесь, в больнице?
            — Да, внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю… Там интриги — у всех свои кандидаты. Там, говорят, дают взятки, но я не уверен. Это слухи. Я не знаю, кто берет, сколько и когда нужно дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации…
            Он протянул мне прозрачную фиолетовую папку, в которой лежало десятка два документов.
            — Ну, вот видите,— сказал я.— Какая у вас кипа.
            — Да, да, это со школы — и с Белоруссии, и с общества слепых — я там преподавал… И с жека… Два года это всё собирал.
            — Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали?
            — Да, да, там есть.— Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фиолетовой папке.— Но, знаете, всё же оккупация. Там, на комиссии, по-разному на это смотрят.
            — Даже теперь?
            — Нэвжели ж нет?! Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали, а я…
            — А вы в гестапо прохлаждались.
            — Вот именно, так они и говорят.
            — Ну ладно, пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать вашим адвокатом.
            Не спалось. Мучила жара. Болел глаз. В коридоре ходили, двигали кровати. Несколько раз привозили больных по "скорой". В полудреме всё путалось: всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с песка графин с водой. По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил из графина, выплевывал песчинки и говорил: "Развели, ё моё, экологию".
            Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похолодало. Утро было серое. Володя у окна надрывно кашлял. Вчерашний мой адвокатский азарт куда-то улетучился, и я не представлял, как приступить к делу. В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрюмость и неврастению. Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: "Сходила моя Элка налево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево". В коридоре стало тесно — привезли новеньких, а в палатах мест не было: кровати стояли вдоль всей стены до самого буфета.
            Из буфета шел Вацлав Иванович, держа впереди себя чайник с кипятком.
            — Во сколько ваше судилище? — спросил я.
            — Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого не пускают.
            Мы вошли в его клетку без окон. На кровати распластались черные брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький невидимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит. Вацлав Иванович накрыл брючину на тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней горячим чайником.
            — Зачем это вы?
            — А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна нет. Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он произнес "штепсел" без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сейчас уже скоро конец.
            Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно. Слепой… с кипятком… в комнате без окон… и эти маленькие брючки с маленького тела. Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спасительное раздражение: чего он в самом деле?.. "Чего он наворачивает?" — неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завотделением.
            — Я, конечно, буду на комиссии,— сказала мне Любовь Владимировна.— Но голоса у меня там нет. Я только докладываю. И вот что, голубчик мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет.
            — Любовь, свет, Владимировна, смотреть на него просто невозможно. Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря.
            — Да… — Ее сигарета потухла, она начала щелкать зажигалкой, встряхивать ее, но огня не было. Я протянул ей свою сигарету, и она прикурила от нее.— Да… — повторила она.— На всех на вас смотреть невозможно. Там, на комиссии, такие судьбы всплывают, что уже непонятно, кого жалеть, а кого…
            — У него в питомнике даже знакомая собачка.
            — Да знаю… Искра. Она занята, я спрашивала.
            Окно распахнулось от ветра. Взлетели к потолку занавески. С подоконника полилась вода. Я с трудом наводил порядок. Любовь Владимировна не шевелилась. Курила.
            — Но шансы у него есть все-таки? — спросил я.
            — Мало.
            Когда Вацлав Иванович явился в коридоре при полном параде — в черных коротких брючках с идеальными стрелками, в пиджачке на четыре пуговицы, при галстучке,— я и сам понял, что шансов у него ноль. Такой он был иностранный, чужой нашему миру. Без палки, с фиолетовой папкой в руке, он держался очень прямо и походил на дипломата капитулирующего маленького государства.
            С моей "защитой" всё решилось само собой. Мы спустились вниз и увидели целую толпу слепых и провожатых возле двери комиссии. Выкликали по фамилии и каждый раз добавляли жестко: "Без сопровождения! Без сопровождения!"
            Мы просидели около часа. Люди входили, выходили. Ответ давался не сегодня. Всё это еще должно было рассматриваться, оформляться, кем-то утверждаться. Потом пришла сестра из отделения и вызвала меня на консультацию.
            Я выписался из больницы, но продолжал заходить через день на осмотр, на процедуры. Пару раз принес гостинцы — хорошие конфеты заведующей, шоколадки сестрам, фрукты для Вацлава. Мы с ним спустились в сад и посидели на скамейке. Я еще раз предложил ему показать для журнала его теорему. Он странно заупрямился.
            — Ну давайте, давайте, пусть они посмотрят,— настаивал я.
            — Нет, надо всё переписать. Я понял: там есть одно нечеткое место. Возможно произвольное толкование. Могут придраться. Я еще поработаю.
            Говорили и про собаку. Я спросил: а нельзя ли просто купить такого поводыря? Вацлав засмеялся:
            — Этому нет цены! Ни у кого нет таких средств.
            Мелькнула мысль о сборе денег, об обращении по телевидению, о письме министру. Но дела… дела всё туже напрягали время. Вацлав отодвигался на дальний план моей жизни. В больнице я бывал редко. Однажды Любовь Владимировна завела меня к себе в кабинет.
            — Ну вот, отказали ему. Мы его выписываем. Если хотите, попробуйте дать ему денег.
            — Сколько?
            — Сколько можете. Только он вряд ли возьмет.
            — Да, придется без собачки,— сказал мне Вацлав Иванович. Мы помолчали.— А неравенство,— заговорил он снова,— неравенство доказать можно. Я это чувствую нутром. Задача Ферма правильная. Если больше двух, то неравенство абсолютно. Это без дна, как вы говорите. Я это еще докажу.
            Было жарко и ветрено. Неровные плиты двора были вычищены и высушены. Ветер продул и вымел каждую песчинку. За нашими спинами в больничном саду с морским шумом металась сирень.
            — Вы завтра выписываетесь?
            — Завтра.
            Я хотел спросить: "Ну, и как же вы теперь будете?" — но почувствовал, что этого вопроса задавать нельзя.

Москва.
Лето 1994

---

Сергей Юрьевич Юрский
Род. в Ленинграде (16.03.1935). Народный артист России. Снимался в фильмах: "Человек ниоткуда" (1961), "Время, вперед!" (1966), "Республика ШКИД" (1967), "Золотой теленок" (1968), "Любовь и голуби" (1984) и др. Поставил кинофильм по своей повести "Чернов" (1990). Ставил спектакли в Москве, Японии, Франции, Италии. Выступает на эстраде с чтением произведений А.Пушкина, И.Бунина, М.Зощенко, В.Шукшина и др. Как прозаик дебютировал в 1977 году.